Наталья Горбачева

Несколько лет назад возвращалась я под утро домой с рождественской службы. На душе – радость, в теле – обычная послепостовая усталость. Год на год не приходится: иногда стоишь ночью на Рождественской литургии и самого тела не чувствуешь – летать хочется. А бывает – только и думаешь: спина разламывается, ноги не держат, голод одолевает, поесть хочется – мясца, творожку… В чем загадка таких разночтений – неведомо. В тот раз усталость, казалось, достигла апогея: на посту было много срочной работы, вся постная еда свелась к одному чаю с бутербродами из кабачковой икры и как лакомство – к жареной картошке. Моя радость тогда тоже была больше душевного свойства, думалось об одном: слава Богу, доползла до Рождества, отстояла ночь и вот иду домой, а впереди – заслуженный отдых, вкусная еда, лыжные вылазки в лес, какие-то веселые встречи, одним словом, Святки…

Я поднялась на лифте на свой этаж, сунула ключ в замок и услышала звук, похожий на стон. Обернулась. Между этажами, у батареи, во всю длину лестничной площадки лежал бомж. Господи, только не это, Господи, это не мой клиент, взмолилась я и все же осторожно спустилась по ступенькам, прислушалась в темноте: вроде дышит, еле-еле… Господи, пожалуйста, дай мне отдохнуть, заныла я.

На улице был мороз, успокаивала я себя, он прячется здесь от мороза… С утра непременно кто-нибудь выгонит его. А что я сейчас могла сделать? Только покормить. Поднялась в квартиру, сделала бутерброд с вожделенной бужениной, налила в стакан чаю, вернулась к бомжу и все это молча поставила около него. Дома съела такой же бутерброд – законный, чай не допила – опротивел за пост, легла в кровать и провалилась в сон…

С полудня замучили звонки – православные проснулись и – давай друг друга с Рождеством Христовым поздравлять. За окном быстро стемнело… Я снова съела бутерброд с бужениной и легла, думая спокойно почитать хорошую книгу – на законных основаниях, три дня не буду работать, а только отдыхать.
Кто-то позвонил в дверь. Пошла открывать: увидела соседку сверху – она протянула мне давно обещанный отросток экзотического цветка. Поблагодарив, я глянула вниз: бомж лежал в другой позе. Удивительно, что никто его не выгонял…
Через полчаса опять заверещал дверной звонок: парень с девушкой искали Петю. Я назвала номер его квартиры. Бомж был на месте. У меня зародилось смутное подозрение, что все-таки придется им заняться…
Когда в мою дверь позвонила старушка, кормившая наших подвальных кошек, и среди ночи вдруг попросила для них еды, я увидела неподвижного бомжа в третий раз. Сердце замерло в догадке, что все случайные вечерние посетители были неслучайными посланниками Младенца Христа и говорили мне: окажи любовь этому несчастному.

Прислонившись к стене около входной двери, стала я вспоминать, что пережила, когда решилась помогать "кнезю", первому спасенному бомжу. Сколько на него было потрачено времени и моральных сил и нервных клеток, которые, говорят, не восстанавливаются. С тех пор прошло лет пятнадцать, стала я старше и, наверное, мудрее; молодой задор почти весь вышел… Я зареклась участвовать в подобных энергозатратных акциях. Очень, очень не хотелось начинать новый бой…
Но ведь сегодня Младенец Христос родился, что принесла я ему в дар? Свой голодный пост с чаем и бутербродами, за время которого обессилела так, что даже на помощь страждущему сил не осталось? Смешно… В дар Ему можно принести только любовь. Не виртуальную и гипотетическую, а конкретную, практическую. Хотелось уже лечь спать, я сползла по стенке, села на пол. Надо на что-то решаться. Ну почему опять я, в такой радостный христианский праздник? Господи, скольких сделавшихся в Москве бомжами отправила я со многими приключениями домой, скольких накормила, двоих устроила на работу и троих – в монастырь трудниками, нескольких определила в больницу, паспорта выправляла, к совести взывала, от милиции спасала, на исповедь и причастие приводила и за всех просила молиться… Может, достаточно? Могу я отдохнуть? Потому, что ты многим помогла и многих возлюбила, привел к тебе и этого… Так ясно отпечатлелся в душе ответ, что я даже воскликнула:

– Да? Ой…

Вздохнув, поднялась с пола и открыла дверь на лестничную клетку в тайной надежде, что бомжа нет, испарился… Но он лежал все в той же позе.
Спустившись вниз, я наклонилась над ним: на его лицо была натянута вязаная шапка, кистями рук он вцепился в горячую батарею. Вчерашний бутерброд лежал нетронутый. Чай выпил.

– Эй, ты живой? Живой, а?

Он пошевелился и пробормотал:

– Не гоните.

– Да не гоню… Почему не поел?

– Поем… Чаю…

Принесла чай. Он не пошевелился. Вызвать "скорую"? Но его завтра же выгонят на мороз. Я не понимала, почему мне было его так жалко, до слез. Господи, ну что с ним делать?

– Идите… попросил он. – Потом выпью.

Вот и хорошо: сам сказал. Я поднялась к себе, легла… Но сна, конечно, не было уже и в помине. Самое время читать Евангелие. И в Рождество – не про Христово Рождество пронзило душу, а про Страшный Суд:

"Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним, тогда сядет на престоле славы Своей, и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне. Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня. Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили Тебе? Тогда скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную".

Господи, не хочу в огонь вечный…

Я глянула на часы: час ночи. Самое удобное время: все спят.

Спустившись к бомжу, я спросила:

– Тебя как зовут?

– Ми…ш…ша… – чуть слышно произнес он.

– Что ж ты чай не выпил?

– Не могу… – ответил он. – Болит…

– Ладно, поднимайся, пойдем ко мне, – решилась я вдруг сказать.

– Нет…

– Что нет? Если тебя сегодня ради Рождества не выгнали, завтра взашей как миленького. Поднимайся! Поднимайся, говорю тебе, пока не передумала.

Бомж пошевелился, попытался встать, прислонился к батарее, с трудом поднялся и сказал:

– Нет… Не пойду.

Парень был высокого роста, худой, в грязной вонючей одежде, с каким-то отсутствующим, жалким взглядом.

– Да не бойся, я одна в квартире… Давай, давай. Не хватало, чтобы нас увидели, мне тогда тут не жить, – уговаривала я скорее себя, чем его.

Он ухватился за перила и, подтягиваясь на руках, с трудом одолел один лестничный пролет. Наконец через тамбур вошел в мою дверь. Мотя зашипел на него.

– Киска, – удивился он, прислонился к стене у двери и так же, как делала я час назад, сполз на пол.

– Тут и лежи, есть будешь? – отвернулась я от него и заткнула нос пальцами.

– Водку три дня, мороз был, не ел. Всё болит… – сказал он и скорчился на полу.

Я накапала ему настойки чистотела, которым лечу все желудочные расстройства. Приподнявшись, он выпил и затих.

– Туалет рядом, – сказала я, выключила везде свет и пошла спать. Вонь дошла и до моей комнаты. А сколько заразы он принес в мой дом – о-го-го!.. Я встала, снова включила свет и всю квартиру от души окропила крещенской водой. Бомж только чуть пошевелился.

Господи, слава Тебе за всё! Но к чему, зачем мне это приключение, мне бы отдохнуть… Народ разъехался: кто в деревню, кто в Египет, кто еще куда подальше. А я… Даже книгу не могу спокойно почитать. Стало мне себя очень жалко, даже слезой прошибло. Но тут, перед тем как заснуть, в очередной раз всплыла в памяти одна история.

Весной 1992 года я попала на свой первый в жизни крестный ход на территории Донского монастыря. Только лишь года за два – за три до этого прекратились массовые первомайские и ноябрьские демонстрации, прототипом которых и был крестный ход, только наизнанку. Одно наименование чего стоит д е м о н страция. В то время верующие только еще начинали робко надеяться, что все возвращается на круги своя. Донской крестный ход был связан с удивительным событием. Несколькими неделями ранее были обретены святые мощи Патриарха Тихона, которые считались пропавшими, думали, что большевики уничтожили. И вот в тот весенний день чудесным образом найденные святые мощи торжественно перенесли из Малого в Большой собор древней обители. Народу не очень много, но воодушевление было невероятное: даже обнимались и целовались с незнакомыми, как на Пасху. Это было совершенно новое чувство для советского человека. Таким же открытием было появление каких-то "асоциальных элементов" около открывающихся церквей – раньше таких на виду не было. Бродяг называли бичами ("бич" – "бывший интеллигентный человек"). Для них в СССР была предусмотрена уголовная ответственность за тунеядство, и их, как отчитывались, успешно перевоспитывали в ЛТП (лечебно-трудовых профилакториях). Милицейское "бомж" ("без определенного места жительства") еще не вошло в обиход; массовым явлением бомжевание стало следствием хаоса постсоветской эпохи. Наши люди стали людьми "не нашими". И вот эти "не наши" люди – бомжи ли, бичи выстроились за монастырскими вратами целым коридором. Верующие стали выходить с крестного хода на улицу и, как я могла заметить, мало кто обращал внимания на сирых и убогих. Но мне их всегда было жалко – наверное, передалось от любимой бабушки Зои, в доме у которой в войну и в послевоенное время, бывало, жили до одиннадцати человек неприкаянных родственников. Раздала я свою невеликую мелочь, потом снова зашла в монастырь и в церковной лавке разменяла еще денег. Когда вышла за ворота, просящих осталось совсем мало. И вот протянула я деньги одной чумазенькой веселой девахе, а она вдруг достала из-за пазухи небольшой пластмассовый черный крест с белым распятием – такие тогда в гробы клали – и протянула его мне:

– Возьмешь?

Крест был такой замусоленный, грязный… Мысль была одна: надо же его вымыть.

– Давай! – протянула я ладонь.

– Бери и помни! – ответила мне чумазенькая, как в известной детской игре.

Дома я его отмыла и водрузила на "голгофу" – горку на подоконнике, сложенную из камней, привезенных из разных святых мест. Этот крест до сей поры у меня. Тогда я еще подумала, что какой-то знак в этом даре был, мне показалось, что Господь таким образом возложил на меня крест – заниматься вот такими убогими… Действительно, у меня не было страха перед теми бомжами, которых Господь посылал, и я почему-то всегда в конце концов находила правильное решение того, как можно им помочь.
Проснувшись утром, сразу почувствовала бомжовую вонь… Он лежал в той же позе, в которой я его оставила на ночь.

– Михаил, ты как? – поприветствовала я рождественского гостя.

– Доброе утро, – ответил он и приподнялся. – Дайте мне лекарства.

Я накапала ему чистотела.

– Сейчас уйду… – слабым голосом сказал он. – Соседи ругались за дверью, что воняет в тамбуре.

– Да, вонь, брат, знатная. Наши грешные души так смердят перед Богом.

– Да, – согласился он. – Можно полежу?

– Надо бы тебя переодеть.

Я позвонила духовнику, рассказала свою новую историю с бомжом.

– Только не ругайтесь, батюшка…

– Что с тобой поделаешь… – вздохнул он. – Через час мимо твоего дома пойду.

– Брюки, пожалуйста, какие-нибудь захватите, может, свитер и куртку найдете, вы одного роста.

Когда пришел священник, он, поглядев на пришельца, еще раз вздохнул, спросил, крещен ли он, благословил обоих, отдал вещи и ушел, пожелав помощи Божией.
Михаил переоделся, и я с удовольствием вынесла его бомжовое одеяние на помойку, даже черную вязаную шапку, которую он ни за что не хотел отдавать. Он по-прежнему не ел, только пил чай и чистотел, тихо лежал у дверей, растянувшись на длину всего коридора, говорить ему было тяжело. Второй день Святок я провела, как и желала, на диване за книгой.
На следующее утро я застала его сидящим.

– Доброе утро, – сказал он, увидев меня. – Хлопоты со мной у вас.

– У тебя есть дом? – спросила я, кивнув в ответ на его приветствие.

– Вроде есть… А вроде и нет…

– Тебе надо возвращаться домой. Билет оплачу.

– Паспорта нет, украли…

– Не проблема, я знаю, как можно уехать. Куда тебе ехать?

– Валуйки… а можно покушать?

– Проголодался… – с удовлетворением ответила я. – Валуйки это что?

– Город.

Разогрев еду, пригласила за стол, отгородив для него небольшое пространство. Но он ни за что не соглашался, так и поел на полу… Сразу же снова начались боли в животе, он лег и затих.

– Ты знаешь что… не помирай в доме у меня… – предупредила я.

– Теперь не помру, – еле выговорил он. – Полежу…

Я полезла в аптечку и заставила его проглотить по одной таблетке от всех имевшихся в наличии "желудочных лекарств". Перед тем как пойти на свой диван, спросила его:

– Ты в Бога-то веруешь?

– Не знаю, – ответил он, но потом прибавил. – Но Он есть…

– Сто пятьдесят процентов! – подтвердила я. – Не дал тебе умереть…

– Умирал, да… – согласился он.

Обзвонив знакомых, я нашла пришельцу теплую одежду и ботинки. Всё это надо было подхватить у метро и – можно будет отправлять его домой, слава Богу. У меня не было желания входить ни в какие его личные обстоятельства. Но почему-то подумалось, что все не так просто, придется еще с ним помучиться…
К вечеру вышла я на кухню – пообедать. В коридоре бомжа не было. Во всей квартире его не было. Прикрытая входная дверь свидетельствовала о бегстве. Куда его, идиота, понесло на мороз без куртки. Что происходит? Никакой святочный обед, конечно, в горло не лез.

Я сидела за кухонным столом и пыталась понять, где произошел прокол. Лучше бы узнала про его жизнь, тогда можно было бы понять, что у него в мозгу сдвинулось, а теперь переживай, куда его понесло… помрет ведь. Нет, все-таки если ты начинаешь кому-то помогать по-христиански, должен помогать как родному, уличила я себя. "…Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне", Христу. А разве ты будешь Ему спустя руки помогать? Как я помогала бомжу: скорее бы отделаться, вот так помогала. Жестко учишь, Господи, урок поняла…
Минут через пятнадцать ручка входной двери заходила ходуном. Ну, все! Пришла вся гоп-компания… Но дерганье быстро прекратилось. Я подошла к двери, посмотрела в глазок и увидела своего бомжа.

– Кто?

– Это я, Наталья…

Открыв дверь, спросила:

– Ну и как это понимать?

– В туалет бегал и покурить…

– В какой туалет: он же у тебя перед носом был! – возмутилась я.

– Да неудобно в такой чистый… – искренне ответил он. – Я и ночью выбегал два раза. Уж как привык…

– Кошмар! – вскрикнула я. – И дверь открытую оставлял?

Продрогший в тонком свитерочке, он помялся на пороге и попросил:

– Вы, пожалуйста, не сердитесь…

– Ну заходи уже! Есть будешь?

– Попробую… – согласился он.

– Какие же вы, однако, бомжи, могучие. Ничего вас не берет! – упрекнула я.

– Не все… – тихо ответил он. – Гибнут…

– Садись за стол, только руки помой… – приказала я.

– Нет, нельзя… – болезненно сморщился он. – Вам будет неприятно. Надо привыкнуть…

Скорее всего, привыкнуть к обеденному столу надо было ему. Господи, страшно, до чего может помрачиться Твой образ – человек, венец Твоего творения… Ел он опять с пола: дала ему овсяной каши и сварила кисель. После еды его прошиб сильный пот, но сильных болей не последовало.
Михаил сидел, прислонившись спиной к входной двери, а я, стоя над ним, расспрашивала, что же с ним приключилось. Отвечал он, подыскивая слова, не очень охотно. История банальная: полгода назад приехал он из провинциального городка на какую-то московскую стройку. Получил первую зарплату, двадцать семь тысяч. Решил это дело отметить: купил пива, воблы, сел в парке на лавочку. Но, видимо, его "пасли": вскоре подошли "двое крепких пацанов", сначала, мол, угости – пива у работяги несколько бутылок было, а потом ножиком по горлу резанули, схватили барсетку с деньгами и паспортом и – ищи ветра сказали. Михаил показал мне шрам под подбородком. В милицию обращался, там все записали, но таких, как он, много, "никому дела нет до приезжих". В рабочее общежитие без паспорта не пускали, ночевал, пока было тепло, где придется, а потом стал постепенно опускаться.
Лицо его за это время уже приобрело главные бомжовые черты: какое-то бессмысленное выражение, одутловатость, делающая всех их похожими друг на друга. Но иногда на бомжовом лице Михаила изображалась какая-то доверчивая человеческая улыбка. И не сделался он наглым и хамоватым… Трудно было определить его возраст. Ясно, что не юноша… В конце разговора я все-таки не удержалась от нотаций:

– Ты, друг, что-то в жизни не так делал, вот Бог тебя и остановил. Другие гибнут, а тебе дал шанс. Бог каждого ведет ко спасению, понимаешь?

– Может, пойму… В Афгане не так жестоко было… Полежу, опять плохо, – сказал он и затих.

Так закончился второй день Святок.

На следующее утро я увидела Михаила сидящим на краю табуретки у входа на кухню. Он пытался размотать грязные бинты на израненных пальцах. Зрелище не для слабонервных.

– Здравствуйте, с Рождеством вас! – привстал он с табуретки.

– Да сиди уже… – кивнула я.

– Не могу долго сидеть, у меня тут ранение было…

Я налила в таз воды, сыпанула марганцовки, размешала.

– Окунай сюда руки, пусть откиснут. И иди в ванную, смотреть не могу. Что это у тебя?

Он лег на бок в коридоре и опустил свою лапищу в марганцовую воду.

– За горячие батареи ночью держался, спеклись…

– Господи! – воскликнула я. – Прямо как на войне.

– Нет, на войне не так.

– На какой же войне ты был?

– В Афгане… сначала, – тяжело вздохнул Михаил. – Сам напросился. Нас тогда так обработали… воины-интернационалисты пришли помогать братскому народу… – он говорил медленно, сам, видимо, удивлялся своему голосу, которого давно не слышал. – Сразу в бой зеленых… мясо пушечное. Госпиталь. Потом застава в горах… Год породу взрывали. Под траншеи. Духи нападали, головорезы. Психом стал. Ждать все время смерть. Убежал… Ночь бежал. Утром колонну увидел. Наши из Афгана уходили, мы не знали… Пошел к ним – пусть расстреляют. А мне рады – ночью нашу заставу вырезали. Ад. Где был Бог?

Я видела, как бьется жила у него на виске.

– Не надо вспоминать, – остановила я. – Давай, герой, гляну на раны…

Надев перчатки, стала раздирать его размокшие грязные бинты. Я понимала, что ему должно было быть больно, но он не показывал вида. Люблю мужество во всех его проявлениях. Когда раны подсохли, смазала их освященным афонским маслом.
Впервые он поел за столом и не руками, а вилкой.

– А у тебя жена, дети есть? Родители? Они знают, что с тобой случилось?

– Потеряли меня, к лучшему: пропал и пропал. Мать только жалко, не знает.

– А жена? – осторожно спросила я.

Он некоторое время что-то вспоминал: прошлое медленно возвращалось в его сознание.

– Ушла от меня… Сын – ему все равно, мать настраивает…

– А что дальше?

– В Чечню завербовался…

– Зачем!

– Так… – опустил он голову, что-то у него все-таки болело. Перетерпев, снова заговорил. – Женился, работы нету. Сын… как раз Первая чеченская. Золотые горы обещали. Контракт на три месяца. Поехал.

– Не поняли, что ты дезертировал? – спросила я.

– Кого волнует! Заманивали всех – безработных больше всего. Никто не знал про мясорубку… Афган меня научил, другие были пушечным мясом. Больше месяца первые контрактники не жили.

– А деньги-то дали?

– За месяц. Все потратил на лечение. Полгода в больнице.

Все-таки когда говорит очевидец, это говорит очевидец. Я читала про беспредел в чеченских войнах, но то, что вспоминал Михаил, было за гранью – какие-то сплошные ужасы. Двинуться запросто можно. Слушателя ужасы завораживают. Именно это эксплуатируют СМИ, почти добившись того, что ужасы стали нормальным явлением.
Я внимательно вглядывалась в лицо Михаила: не привирает ли, вообще адекватен ли он? Трудно определить… Но было ясно, что лицо его мало-помалу преображается, оттаивает, приобретает какие-то индивидуальные черты.

– В Афгане был неверующим. Когда сбежал с заставы со страха, то жизнь сберег. Другие убиты. Думал: повезло. Не знал, что впереди. В Чечне или с ума сходишь, или в Бога начинаешь верить.

– И что же ты?

– Устал, – ответил он. Его лицо сделалось болезненно серым. – Полежу? Потом уйду.

– Давай! Мне нужно тебе за курткой съездить.

– Спасибо вам.

Я уже не боялась оставить его одного в своем доме, да и украсть у меня нечего. Господи, благослови! Одежду для пришельца обещали подвезти к ближайшему метро. Мой знакомый притащил целый баул.

– Чё-та ты какая-то уставшая на вид, а? Родственник замучил? – спросил он, увидев меня.

– Ой, замучил. Не дай Бог такого никому!

– Понимаю… Из деревни, что ли?

– Из глухой, – подтвердила я. – Глухо там у них, как в танке… ты случайно в Чечне не служил?

– Ой-ой-ой! – замахал знакомый руками. – Бог миловал.

– А он служил.

– Тяжелый случай, – вздохнул знакомый. – Из деревни туда и гнали, кто отмазаться не мог. Сочувствую тебе.

– Ему посочувствуй, помолись, – попросила я. – Михаилом зовут.

– Тогда не переживай! Архистратиг, победит. Ладно, давай до дома довезу.

Села я, счастливая, в машину, стала дорогу показывать.

– А что сразу к дому-то не подвез? – спросила я.

– Честно? Лень было искать адрес.

– Спасибо за честность, Серега, и за вещи, – подъезжая к дому, поблагодарила я от всей души.

Он вышел, открыл багажник, достал баул и понес к подъезду.

– До квартиры донесу.

– До лифта, – возразила я.

– Может, родственника куда доставить? – спросил он.

– Не, это он пусть сам старается. Помолись только о нем…

Что я увидела, когда открыла дверь? Умилительную картину: Михаил сидел на табуретке и рассматривал книгу. Поморщилась я со свежего уличного воздуха от вони, которая, оказывается, сохранялась в квартире. Сколько еще это терпеть?

– Вот читаю… – сказал Виктор.

– Вот принесла, – в тон ему ответила я и опустила баул на пол.

– Бог вас не оставит, – поблагодарил он.

– Не-е, не оставит до смерти, бомжей-то еще пошлет…

– Хорошая книга… – не обращая внимания на мой язвительный тон, сказал Михаил. – Когда лежал в подъезде, думал, помру. Говорил Богу: дай мне выжить, и Он дал. Вы меня подобрали.

– Слушай, а ты горами не двигаешь? – спросила я, удивляясь его детской вере.

– Не знаю, – ответил Виктор. – Почему вы спросили?

– Христос сказал, что если человек будет иметь веру с горчичное зерно и скажет горе "передвинься", она передвинется; с такой верой нет ничего невозможного.

– Не понял вас, – напрягся он и заерзал на табуретке от седалищной боли.

– Вера у тебя, значит, сильная, если Бог послушал.

– Не знаю, какая моя вера. Знаю, что Бог есть, – твердо сказал Михаил.

– Поделись, тогда, что ли, – разрешила я.

Он без раздумий, глядя мне в глаза, начал рассказывать:

– Утром, летом, ехали на БТРах вдоль Аргуна, река чеченская, в Сунжу втекает. Ребята все внутри сидели, боялись снайперов. Я на броне, наверху. Жара. Вдруг вижу вспышку, РПГэшником бьют. Летит на нас противотанковая граната, это смерть. "Господи" нет времени сказать. В мозгу только: спаси. Вижу, граната вроде как в воздухе остановилась, крутится на месте. Тут зарекся: Господи, если останусь жив, никогда за оружие не возьмусь. И сразу меня с БТРа сила сбросила, покатился. Грохот сзади. Граната в люк механика-водителя бабахнула.

– Ужас! – воскликнула я.

– Всмятку ребят. Сразу другая прилетела. Опять грохот. Осколком ранило, кровью залило. Перестрелка, бой начался. Докатился до берега, упал с обрыва. Сознание потерял. Очнулся – тихо. Кто-то стонет. Рядом лежит Сашка. Руку протянул, за плечо взялся. Он вскрикнул, ранен. У меня тоже боль от ранения. Ползли – метров двадцать, видим: какая-то щель или окоп. Толкнул его туда, загреб галькой. Пополз дальше. Еще щель, река подмыла, втиснулся, камней подгреб. Жара, жажда. Вода рядом, не возьмешь. Потом слышу: идут, болтают на арабском. Наемники. Идут по берегу, ищут наших раненых. Штыками добивают живых… Нас не заметили.

– Господи, какой ужас! – представила я картину. – Вы выжили? Это же чудо тогда!

– Двенадцать часов лежали, на жаре в камнях. Ад. К вечеру нашли нас свои. Трупы собрали. Как надутые были от жары. Отправили с Сашкой в госпиталь, потом домой. Ранили в бедро, сидеть долго не могу. Пойду лягу…

Слов у меня не было, одни чувства… сколько же человек может вынести. Бог спас, но за какие муки! И потом еще полгода бомжом болтаться. Для чего? Тут и у меня какой-то даже ропот на Бога поднялся. Я ушла в комнату – помолиться, прогнать это бесовское наваждение. Ведь твердо знаю: что Господь ни делает – слава Богу за все! Только следует уразуметь, какую цель для человека Он предполагает. Вспомнились мне святые юродивые – непризнанные, гонимые миром, не имеющие места, где главу приклонить. "Бесполезные" для общества, как оно считает до определенного времени – пока не увидит, что молитвами юродивых во Христе многие спасаются, избавляются от бед и приходят к вере. На подвиг юродства Господь, как правило, избирает смиренных, мужественных, твердых в вере и обладающих могучим здоровьем человеков. В некотором смысле юродивым был и Михаил. Вера его тверда, коль скоро так быстро Бог его слышит, хоть и не признает он этого. А не признает по смирению, никого в своих бедах ни разу не обвинил: ни государство, ни родных, ни судьбу: несет свой крест и – как Бог устроит… Здоровье у него, видимо, тоже могучее – другой бы давно помер или в уме повредился. В общем, не простого человека Господь в мой дом привел. Я-то думала, что ему повезло, а выходит – мне. Узнавая о его безропотном несении креста, про свои добродетели как-то поаккуратней думать начинаешь…
Приготовила я обед, позвала его. Сели есть.

– Ну завтра тебя можно будет отправлять… – благожелательно сказала я.

– Я никуда не поеду! – вдруг сказал он.

– Не поняла?

Такого оборота я никак не ожидала, пришлось потрудиться, чтобы его разубедить.

– Мне некуда ехать. Вид такой – стыдно. Сыну будет неприятно.

– Не говори глупости! К матери поедешь, вот она обрадуется, что ты нашелся!

– Жить не на что. Пенсия мне по инвалидности положена, но никто просто так давать не хотел. Нашли, через кого можно сделать, я в Москву подался, чтобы деньги заработать на инвалидность. Дальше известно что…

– Все устроится, помолимся. А про инвалидность вообще подсудное дело, надо теперь разбираться в прокуратуре.

– Сын будет стыдиться, нет, – заладил он одно.

– А сыну самому не стыдно, что отца потеряли, и никому дела нет! – даже закричала я.

– Он не понимает. Нет… – в глазах Михаила снова появился страх.

– Ты же не станешь опять бомжевать!

– Все равно…

– Послушай, ты хоть меня пожалей: сколько я на тебя сил потратила. Вот ты уйдешь, а я все время буду думать, где ты, жив ли? Нет, ты уедешь…

– Не смогу! – отрезал он. Я увидела, как на его виске забилась жилка, лицо покраснело.

– Я тебя провожу, хочешь, сопроводительное письмо напишу твоему сыну…

Он встал из-за стола, вышел в коридор и лег у дверей.
Я пошла вслед за ним и стала долбить, как дятел, в одно место, почему он должен уехать: в Москве у него точно никаких перспектив. Он как будто меня не слышал, было непонятно, что у него в голове.

– Послушай, Миша, вот тут вещи, посмотри, переоденься, ты совсем будешь по-другому выглядеть.

– Я вечером уеду, не переживайте… – вдруг сказал он. – Деньги за билет верну вам.

– Как же ты уедешь?

– С Курского вечером поезд ходит, найду девчат знакомых, проводниц…

– А вдруг не найдешь?

– Уговорю. Без паспорта вот только…

Переодевшись, Михаил стал выглядеть вполне прилично, о его бомжовой жизни напоминало только одутловатое лицо и стрижка клоками уже вымытых волос. Но это кто знал…
Очень устала я от его присутствия, но немного жаль было расставаться. Решила я подробнее узнать о его злосчастном житии-бытии, про жену расспросила. С женой вот что: муж-инвалид после госпиталя упал духом, попивать стал. А у нее дела наладились с малым бизнесом, квартиру купила. Подала на развод. Михаил перешел к матери, на ее пенсию жили, подрабатывал чем мог: руки-то золотые, строитель по профессии, а здоровья нет… Вот, собственно, и вся биография.

– А в монахи не хочешь? – осторожно спросила я.

– Не думал совсем… Нет, думал, – спохватился Михаил. – В городе есть монастырь – пещерный, в меловой горе монахи вырыли пещеры. После революции там махновцы прятались, потом дезертиры с войны и зэки. Когда был мальчишкой, лазили с пацанами, клады искали. Я им говорил: какие у монахов клады, мне не верили… Сейчас восстанавливают. Я помогал, пока в Москву не уехал.

– Ну, так тебе к ним и надо приткнуться! – обрадовалась я.

– Там крепкие нужны…

– Ну, так окрепнешь! – пообещала я.

– Это вряд ли. Последнее здоровье потерял.

– "Невозможное человекам возможно Богу". Он же тебя слышит.

– Теперь не будет, нагрешил сильно, – сказал Михаил серьезно.

– Покаешься…

– Я не умею, – развел он руками.

– Научишься. Вот тебе книга понравилась, дарю ее. Там для начинающих все хорошо написано.

– Заметил.

– Это случайно не вы написали? – вдруг спросил он.

– А как ты догадался? – удивилась я.

– Не знаю. Вижу, вы хорошо обо всем судите… Подумал так.

– Молодец! Я тебе ее подпишу. Сыну покажешь, расскажешь, что не зря в Москве болтался. С умными людьми разговаривал.

– Хорошо, – впервые по-настоящему улыбнулся он.

Ближе к вечеру стали собираться: положила ему в симпатичный пакет бутербродов, чаю, кружку с ложкой, подписанную книгу. Михаил не захотел, чтобы провожала его. Я не настаивала, на билет дала восемьсот рублей сотнями, которые он положил в нагрудный карман.

– Вот еще тебе на метро, – добавила я.

– На метро нет… Менты.

– Да не бойся, ты вполне прилично выглядишь!

– Паспорта нет. Пойду пешком.

– Далеко, – засомневалась я.

– Дорогу знаю…

Помолились мы на дорогу, присели по традиции.

– Ну давай, с Богом! Обязательно смс пришли, что добрался.

– Спасибо, – ответил он и как-то замешкался. – Вдруг на поезд не сяду… Можно к вам вернусь?

Я тоже замешкалась, хотелось крикнуть: нет!

– Ну… чтобы ваши труды не пропали, – застенчиво сказал он. – Мне один путь в бомжи… Больше меня не подберут.

– Приходи… конечно, – ответила я.

Когда закрылась за ним дверь, с души будто огромный камень свалился. Но я была выжата как лимон. Легла на диван, взяла книгу. Десять раз перечитала абзац, но так ничего и не поняла. Решила заснуть. Но в голове все время крутилось: как он доберется до вокзала, найдет ли проводницу, как его встретят дома… Господи, помилуй! До полуночи я дотянула, его не было. Значит, уехал, поезд около восьми вечера. Слава Богу!
Проснулась я от звонка: не поняла, дверного или телефонного. Время два ночи. Звонили в дверь. Сердце упало. Пошла открывать. На пороге стоял Михаил.

– Можно? – смущенно спросил он.

– Заходи. Где ж ты болтался до двух ночи? – рассердилась я.

– Менты забрали. Потом отпустили…

Я ничего не хотела слушать. Но заметив, что у него другой пакет, спросила:

– Где мой-то пакет? Слушай, ты выпил, что ли?

– Да… менты заставили.

– Ну, ты сказочник. А деньги где?

Он достал из нагрудного кармана восемь сотен и показал мне. Слава Богу, не пропил!

 В общем, произошла такая история. Он своей дорогой – через железнодорожные пути Ржевской, по пустырям направлялся к Курскому вокзалу. Почти у самого вокзала наткнулся на массовую драку. Уже приехали милиционеры и всех, кого поймали, забрали. Не думая, не гадая Михаил тоже попал в облаву. Когда его обыскивали, шарили по всему телу, но чудом денег в нагрудном кармане не обнаружили. Стали оформлять протоколы, он понял – сидеть в клетке до утра, потому что нет паспорта. Когда дошла очередь до него, Михаил попытался объяснить дежурному, что он случайный прохожий и торопится. Дежурный, вытряхивая из его пакета вещи, увидел бутерброды, чай и книжку. Открыл первую страницу и озадачился: на первой странице была моя подпись: "Рабу Божию Михаилу на молитвенную память от автора". Эта подпись решила дело. Дежурный аккуратно завернул книгу в газету, нашел новый пакет, потому что старый разорвал, и сказал:

– Ладно, теперь дыхни в трубку.

Михаил был трезв, и дежурный попросил:

– Слушай, план горит. Мы тебе нальем стакан и напишем, что ты был пьян. Тогда отпустим…

Я бы в жизни такого не придумала: ему налили стакан вина, написали протокол и ночью же выпустили… И вот тем же путем ночью он возвратился ко мне.

– Ясно, – резюмировала я. – Значит, сегодня не было тебе пути домой. – Все, спим.

– Сегодня, на Черкизовский поеду, оттуда автобусом можно, ездил туда за товаром.

Утром я сказала ему: поедем вместе, чтобы уехал наверняка. Больше заниматься им не могу. Прочла утренние молитвы, Михаил слушал. Заглянув в церковный календарь, я обнаружила, что в тот день, 11 января, был день памяти новомучениц, из которых три с именем Наталья. Это были мои малые именины.

– Сегодня молитвами новомучениц Наталий ты уедешь, – твердо сказала я. – Святые новомученицы, умоляю, заберите уже от меня этого человека! Молись святым Натальям!

И появилась уверенность в моей душе, но до отъезда пришлось побегать…
О Черкизовскрм рынке я только слышала, но даже не представляла, что он такой огромный. Мы отправились часов в десять. Когда нашли автобусную площадку, было уже далеко за полдень. Автобусы на Валуйки да, ходили, но рано утром и не каждый день. У Михаила враз упало настроение, он решил, что шансов уехать больше нет. Убеждениями и уговорами пришлось настроение поднимать, хотя и у меня оно было не ахти какое хорошее. Можно было взять и уйти, но мы ведь в ответе за тех, кого приручили. Садами-огородами вышли мы к совсем другой станции метро, от которой была прямая дорога до Курской.

– Вот видишь! Без пересадок, – радовалась я, потому что Михаилу трудно было подниматься по лестницам. – Это знак.

Хотелось есть и спать, но нужно было сделать последний рывок. На Курском мы сразу пошли в отдел милиции. На первом этаже у окошка дежурного висело-таки нужное объявление о том, что надо делать: надо взять справку в расположенном неподалеку Бюро находок. Виктор не верил в успех, но я-то уже так отправляла потерявшихся в Москве людей. Долго искали, как пройти к этому бюро, затерянному в больших дворах рядом с Курским, а когда обнаружили нужную дверь, увидели на объявлении, что бюро работает до семнадцати часов. Было без пяти.

– Даже не ходите, все против, – Михаил побелел и снова покрылся холодным потом.

Он категорически отказался заходить внутрь, нервно закурил. На последнем дыхании я решительно рванула дверь.
Девушка уже закрывала сейф. Но тут с Божией помощью, я просто превзошла себя: уложившись в две минуты, рассказала такую душещипательную историю, что работница без звука написала нужную бумажку, в которой говорилось, что потерянных документов такого-то гражданина в Бюро находок нет в наличии. По прейскуранту это стоило триста рублей.
Когда я вышла со справкой, Михаил опустился передо мной на колени и дрожащим голосом произнес:

– Господи! Господи! Господи! Спасибо, вам.

Дальше все было делом техники. Мы вернулись в линейный отдел станционной милиции и по этой справке получили другую, о потере документов гражданином. По этой заверенной милицией бумажке можно было уже купить билет. Поезд отправлялся через три часа. Отстояв небольшую очередь к кассе, я приобрела билет в плацкарт. Вдруг Михаил снова побледнел:

– Верхняя, не залезу. Нет, не смогу…

Он повернулся и сделал несколько шагов прочь. Господи, да что же это такое!

– Девушка, пожалуйста, поменяйте на нижнюю, человек больной! – взмолилась я.

– Этот, что ли? – кассирша видела моего бомжа в окошко. – Бомжара…

– Ну какая вам разница, этот ли, тот! Он не сможет залезть наверх!

– Нет нижних! – отрезала она. – Отойдите, задерживаете очередь.

– Нет, не отойду. Человек потерял здоровье в Чечне, ясно? Дайте нижнюю.

За мной – случайно ли – стоял дядя, наверное, ветеран войны, он ласково сказал кассирше:

– Дочка, ты потрудись, найди, пожалуйста, чай, тоже человек.

На кассиршу эти слова почему-то подействовали.

– Давайте билет, – вдруг спокойно сказала она. – Двести рублей за переоформление.

Отдав билет и деньги, я получила новый, на нижнюю полку.

– Михаил!

Он не оборачивался, потому что плакал.

Мы пошли в зал ожидания. Он сел на самую дальнюю скамейку. Я рядом. Мне очень хотелось увидеть, как он сядет в вагон. Но просидев с полчаса, поняла, что рухну от усталости и до дома вообще не доеду.

– Я пойду… – вздохнула я. – Больше не могу.

– Да, – сказал он как "нет".

– Не боись, ты с документами. Доедешь, позвони.

– Да…

– До свидания, все будет слава Богу! – сказала я, поднялась и, не оборачиваясь, ушла.

Какое-то время я ждала звонка, но его не было месяц, два… история постепенно стала забываться.

Летом, наверно, в июне раздался звонок в мою дверь. Я открыла. На пороге стоял симпатичный мужчина лет сорока – незнакомый, но вроде и знакомый.

– Здравствуйте, не узнаете?

– Не пойму…

– Михаил.

– Михаил? Михаил! Это ты?

– Я, собственной персоной.

– Господи, как я рада… Заходи…

– Я не один…

Выглянув за дверь, я увидела пожилого дядьку, который с удивлением кивнул мне.

– Вот, это она, – с гордостью произнес Михаил. – А ты не верил…

В общем, посидели мы на кухне, попили чайку, повспоминали… Михаил снова работал в Москве, крыл крыши с бригадой, начальником которой был пришедший с ним дядька. Он больше молчал, но в конце разговора, запинаясь, потому что подбирал слова, сказал:
– Из-за вас… Из-за вас, понимаете… человек жив! Вы понимаете, жив…
Понимаю, радуюсь и благодарю Бога, что этот человек жив!

Наталья Гобачева

Рассказ из книги "Мои друзья святые. Рассказы о святых и верующих"

http://profilib.com/chtenie/153644/natalya-gorbacheva-moi-druzya-svyatye-rasskazy-o-svyatykh-i-veruyuschikh-15.php